Аннабель Доусон: Кризис системы здравоохранения придал огромное значение вопросам труда в наших обществах. Какова роль женщин в этой пандемии?

Мэри Меллор: Жизнь женщин стала гораздо сложнее с начала кризиса. Женщины широко представлены на основных работах, но работа из дома претерпела кардинальные изменения. Речь идет не только об уходе и заботе, но и о том, о переводе детей на домашнее обучение, чтобы избежать заражения. Возможность общения с подругами – у школьных ворот, в парке, на детских игровых площадках – сократилась, в то время как беспокойство о доходе и жилищной площади стало как никогда актуальным. Наибольшую озабоченность вызывают вопросы ментального здоровья и насилия в семье. Практически все проблемы, с которыми женщины могут столкнуться в принципе, стоят перед ними сейчас.

Все сводится к двум аспекта патриархата. Один из них – патриархат в семье. Меняют ли мужчины свое поведение, а если да, то будут ли они поддерживать эти изменения после того, как кризис закончится? Второй момент – патриархат, пронизывающий экономику. Создает ли она пространство для заботы о нуждающихся в ней? Если экономика организована патриархально и предполагает, что женщины должны действовать всякий раз, когда в семье возникает кризис, то мужчины не могут помочь, даже если хотят, так как не получают того же понимания от работодателей.

В идеале мы придем к “новой нормальности”, которая предполагает уважение к важнейшему для жизненного цикла человека труду – заботе о пожилых, детях, больных, а также обучению и воспитанию. Речь идет об универсальных базовых услугах. Уход и воспитание следует рассматривать как универсальные основы экономики – важнейшие ее составляющие. Следовательно, их выполнение должно вознаграждаться. Гендерный разрыв в оплате труда все еще велик, хоть его уровень и варьируется в разных обществах. Отчасти это объясняется тем, что такого рода труд выполняется преимущественно женщинами и является неоплачиваемым или низкооплачиваемым, как, например, уход за больными. Если бы такая работа лучше оплачивалась и ценилась, в нее вовлекалось бы больше мужчин.

Вы отметили, что работа женщин – это физический труд. Актуально ли это наблюдение в контексте эпидемии коронавируса?

Я нахожу физический труд частью человеческой природы, причиной существования человека как такового. Физическим трудом занимаются не только женщины – это могут делать мужчины, это могут делать дети. Исторически физически тяжелый труд выполняли рабы. Однако, существует тенденция перекладывания подобных обязанностей на плечи женщин – с их чувством долга, справедливости, любовью, преданностью и состраданием, когда никто другой не берет на себя ответственность. Это то, что я называю “навязанным альтруизмом”. Работа с телом – это не просто работа по уходу, это соответствующая ответственность, это время и ограничения, которые она накладывает на жизнь женщин, это необходимость быть всегда в зоне доступа. Эта работа не поддается планированию, в отличие от многих других. Да, мы знаем, что люди имеют свойство стареть или что детей нужно воспитывать. Но ментальные и физические расстройства могут застигнуть врасплох.

Женская занятость, как и окружающая реальность, навязывается и определяется принципами устройства экономики.

Мы – телесные существа, и наше тело находится в окружающей среде. Экономика маргинализирует жизнь тела. Я сформулировала термин “экономический человек”, чтобы обозначить вмешательство экономики в природу человека, определить разрывы человеческого существования, связанные с ним. Экономические субъекты вынуждены игнорировать работу организма, ее непредсказуемый ежедневный цикл. Конечно, речь не о том, что у работников и работниц нет тел; они все равно должны переживать свои 24-часовые циклы и цикл от рождения до смерти. Они могут маргинализировать свое телесное воплощение, но не могут от него избавиться. “Экономический человек” должен притворяться, что он не болен, что у него нет обязанностей, что не важно работать вблизи от дома, чтобы забирать детей из школы.

То есть работа с телом оказывается фундаментальным трудом: уход за нуждающимися, воспитание отвечают естественным потребностям человека, являются первой необходимостью его телесного измерения?

Труд для тела – это также сбор мусора, снабжение чистой водой, транспорт… Довольно много связанной с телом работы ассоциируется как с мужчинами, так и с женщинами. Мы должны с осторожностью давать какую-либо гендерную маркировку работе с телом. Большой вопрос в том, будем ли мы воспринимать эти работы как важные? Собираемся ли мы признавать заслуги работников канализации или пищевой промышленности? Мы точно сможем обойтись без финансового сектора, без новых внедорожников и яхт для миллиардеров. В экономических приоритетах и в том, за что мы платим (или не платим – как в случае с неоплачиваемым трудом) необходим переворт.

Почему женщины-лидерки, такие как Джасинда Ардерн, Никола Стерджен и Ангела Меркель, в целом воспринимаются как более эффективные лидеры на протяжении всего кризиса?

Это бесспорно гендерно обусловлено. Я не говорю, что нет компетентных мужчин-лидеров, но эти женщины оказались выдающимися. У всех из них разная политика: Меркель – правых взглядов, Шотландская национальная партия и Стерджен – левых, Джасинда Ардерн – лейбористка, – так что на мой взгляд их объединяет отсутствие политического эго. Трудно представить, чтобы эти женщины вели себя так же, как нарциссические политики вроде Бориса Джонсона и Дональда Трампа. На фоне того, насколько целеустремленно, рационально и недраматично поведение этих трех женщин, с Джонсоном и Трампом они находятся в противоположных крайностях. Это сила без эго, и я действительно восхищаюсь ими всеми.

Вы много работали с темой денег и финансовой системы. Как вы связываете этот фокус с вашими работами об экофеминизме и репродуктивном труде?

Моя работа о деньгах как раз-таки выросла из моей работы над экофеминизмом. Я заинтересовалась экофеминизмом в середине 1970-х годов, когда он только начал развиваться как движение, и стала писать об этом в конце 90-х. Моей первоначальной рамкой была марксистская теория, в очень свободном смысле – теория о неравенстве, классе и экономических структурах.

Моменты кризиса высвечивают ограничения и потенциальную несостоятельность рыночной системы.

Я начала исследовать грань между домашним трудом и экономикой в том виде, в каком мы ее воспринимаем, и место женщин в этом различении: их неравное положение в экономике, их неоплачиваемый или низкооплачиваемый труд. Я почувствовала, что все сводится к работе с телом – что формальная экономика, в которой доминируют мужчины, создала себе подушку безопасности, сделав женщин ответственными за работу с телом по созреванию, смерти, болезням и здоровью путем навязанного альтруизма.

Я стала думать: “А где здесь граница? И как она охраняется?” Меня поразило, что границей оказались деньги. И снова структура экономики определяет правила женской работы, устройство окружающего мира. Я спрашивала себя: “Что такое деньги?” Как бесполезные и тривиальные вещи оказываются ценными, а вещи, которые нам необходимы, – нет? Это заставило меня задуматься о том, что такое деньги на самом деле, кто их контролирует, кто ими владеет и как они функционируют.

Могут ли деньги стать рычагом перемен в процессе перехода к более устойчивой и справедливой экономике?

Если мы поймем, что такое деньги, как они работают, их историю, социальную и политическую природу, мы сможем реализовать их радикальный потенциал. Доминирующая сегодня неолиберальная модель обладает почти тотальным контролем, большинство людей думают, что экономика незыблема, что ничего изменить нельзя. Но работа по переосмыслению денег – это не просто академическое теоретизирование, это создание рамок, достаточно мощных для того, чтобы разрушить статус-кво. Фридрих Хайек начал писать о неолиберализме в 1930-х. Расцвету неолиберальной политики, который продолжается и сегодня, предшествовало более 30 лет теоретического развития. Радикальные неолиберализму альтернативы обсуждают уже с 2000-х, а через 20-30 лет эти идеи могут могут стать новой общепринятой моделью.

Если мы поймем, что такое деньги, как они работают, их историю, социальную и политическую природу, мы сможем реализовать их радикальный потенциал.

Масштабы вмешательства в кризисные моменты подрывают идею о том, что действия правительства ограничены в финансовом отношении. Какие возможности обнаруживает это открытие?

Это и есть потенциальный прорыв: моменты кризиса обнажают ограничения и несостоятельность рыночной системы. В 2007-2008 гг. это была финансовая система. В 2019-2020 гг. это кризис системы здравоохранения, который привел к экономическому кризису. Примечательно, что сфера здоровья до сих пор опережала экономику. Были развеяны и разгромлены громкие заявления и великие истины неолиберализма – миф о том, что деньги в дефиците, что только рынок создает богатство, и что государство не производит деньги (а если бы оно могло, то не должно было бы). Государство спасло финансовые рынки тогда в 2007-2008 годах и снова вмешивается сегодня, используя кучи денег как инструмент. Очень убедительной кажется идея о том, что государство должно покрывать свои расходы за счет налогообложения, даже тогда, когда налогоплательщик является уникальным продуктом частного сектора. Тем не менее, государственный сектор вносит свой вклад в валовой внутренний продукт (ВВП), а его работники также платят налоги. Мы не знаем, что такое публичная экономика, – только рыночная экономика. Сама концепция долгового отношения – это отрицание того, что публичная экономика существует, а деньги являются общественными. Общественность имеет суверенное право на создание и обращение денежных средств. Если правительство берет займы у финансового сектора, то это долг. Но если правительство заимствует у центрального банка, то государство фактически берет в долг у самого себя.

Какие нарративы могут оспорить предположения о долге? После 2008 года дискурс долга использовался для оправдания жестких мер экономии. В перспективе это снова станет нашей проблемой.

Надежду вселяет то, что Международный валютный фонд (МВФ), ошибочно выступавший за введение жесткой экономии после кризиса 2008 года, сейчас кардинально изменил свой тон. С тем влиянием на глобальную денежно-кредитную политику, которое МВФ имеет сейчас, он вполне справедливо призывает государства не останавливать вливание новых денег путем количественного смягчения последствий и оказания прямой помощи частному сектору. Государственный сектор все еще функционирует, но частный сектор спасает только безграничность средств, выделяемых на поддержку.

В экономике нет естественного ограничения на финансирование или деньги. В настоящее время деньги, которые были в рыночной экономике, исчезли в связи с безработицей и снижением спроса. Это как футбольный матч, где мяч выбивают из игры. Игроки все еще там, но до тех пор, пока мяч не будет возвращен в игру, они не могут играть. Деньги вышли из игры, и они не вернутся, пока кто-то не вернет их обратно. Единственный источник денег, который достаточно силен для этого – государство. Поток денег должен прекратиться только тогда, когда экономика начнет “перегреваться” – раздуваться. Но наша экономика долгое время была плоской. Контекст денежно-кредитной политики полностью изменился с 1970-х.

Значит, есть надежда, что мы не увидим возвращения политики жесткой экономии?

Абсолютно. Идеи о деньгах, которые изначально были маргинализированы, становятся мейнстримом. Одной из отправных точек денежной реформы было осознание того, что банки создавали деньги из воздуха. До этого предполагалось, что банки принимали сбережения и ссужали их заемщикам. Но кредитования всегда было гораздо больше, чем вкладов. Какие деньги были созданы банками? Общественные деньги: фунты стерлингов, евро, доллары. Денежный объем стал зависеть от банковского кредитования, а когда в 2008 году кредитование прекратилось, денежный объем резко сократился. Последовавший кризис заставил даже центральные банки и МВФ признать, что неконтролируемое частное создание денег нежизнеспособно.

Нам нужна экономика, которая перевернет приоритеты того, за что мы платим или не платим […].

Институциональные денежные структуры начинают понимать аргументы радикальных теоретиков вроде меня и они меняют свою позицию. Роль общественности в создании и обращении денег рассматривается как часть процесса их функционирования. Нужно начать задавать вопросы. Сколько прямого финансирования может обеспечивать государство? Как должно регулироваться банковское кредитование? Можно начать множество дискуссий, которые позволят нам отойти от рыночных концепций прибыли и роста. Публичная экономика работает по другим правилам: речь идет о нуждах, услугах и циркуляции денег: “Я буду ухаживать за тобой, а ты будешь учить моего ребенка”. Это не рыночная структура, это общественная структура.

В Финляндии более половины ВВП находится в государственном (публичном) секторе. Это государственная, а не частная экономика. Экономика Соединенных Штатов, с другой стороны, государственная на треть. Балансирование публичной и частной экономики – это то, что привлекает деньги. Это распределение через банковское кредитование, и государственные расходы должны быть в центре дискуссии.

В роли лиц, осуществляющих уход, женщины часто оказываются на грани резкого сокращения государственных расходов. Аналогичную гендерно обусловленную динамику можно обнаружить и в воздействии экологических изменений и деградации окружающей среды. Как бы Вы описали связь между феминистским и климатическим движениями?

Меня это беспокоит. Экофеминизм возник в 1970-х годах одновременно с экологическим подходом и второй волны феминизма. Я не думаю, что феминистское движение вобрало в себя зеленое мышление всем сердцем, но и зеленое движение не приняло феминизм как существенный компонент движения. Их объединили экофеминистки. Меня беспокоит, что в климатические дебаты не удастся интегрировать феминистское мышление. Я думаю, они останутся преимущественно мужскими, сосредоточенными на технических аргументах. Разделение физического и экономического труда в том виде, в котором оно представлено сегодня, вряд ли исчезнет или подвергнется серьезным трансформациям. В “Новом зеленом курсе”, скорее всего, будут все технологические решения, и они получат государственное финансирование. Но там не будет не будет финансирования для труда по уходу и общественных работ, которые, вероятно, так и не будут признаны в денежном смысле.

“Новый зеленый курс” для Европы призывает к тому, чтобы люди, занимающиеся уходом за другими или планетой, получали доход. Что вы думаете о таком предложении?

Еще в 1970-х годах проводилась кампания по выплате зарплаты за работу по дому. Некоторые феминистки выступали против этой идеи, утверждая, что она заманивает женщин в ловушку домашней работы. Это справедливый аргумент, учитывая экстерналистский подход экономики и к женскому, и к телесному труду. Что “Новый зеленый курс” должен сделать, так это интегрировать работу в жизнь, принимая во внимание как экологическое время (время, которое требуется природе для регенерации), так и биологическое время (жизненный цикл тела). Если “Новый зеленый курс” не интегрирует работу в жизнь таким образом, я не думаю, что вопрос заботы и ухода будет решен.

То, что мы хотим – это экономика, которая ставит во главу угла наши основные потребности. Я называю это “обеспечение достаточности”: достаточно для всех, но не слишком много или слишком мало. Такая экономика упростит и расширит возможности для общественной и/или неоплачиваемой работы. Прибыль должна быть последним приоритетом и фактором. Когда речь идет о частной или общественной работе, ключевой вопрос, который необходимо задать, заключается в том, какие потребности человека она удовлетворяет.

Перевод Анны Филистович